Таухид и история: Античная картина мира как вариация Великого язычества - Сократ

Может быть, как раз потому, что он сам является странной фигурой par excellence. Действительно, Сократ выпадает за рамки 1200-летней античной мысли. Все грандиозное и по-своему законченное здание древней метафизики – от Фалеса до Прокла – имеет в виду только один объект – вечный, блаженный, самодостаточный Космос. И только Сократ говорит о человеке. В этом огромном здании он образует тот пробел, тот кирпич, который грозит обрушением всему строению. Платон, Аристотель, Прокл, даже «темный» Гераклит, – все они понятны в том смысле, в каком понятна языческая традиция вообще: как повторяют на каждом шагу последователь веданты, «тат твам аси» («ты есть То»).Но Сократ – это Сфинкс. А. Ф. Лосев дает ему следующую, по-моему, непревзойденную характеристику: «Сократ – одно из самых загадочных явлений античного духа, что объясняется переходным характером его философии… В нем все бурлило, и не меньше бурлило, чем у софистов, и притом бурлило гораздо глубже, принципиальнее, опаснее. Сократ – ироник, эротик, майевтик. В нем какая-то нелепая, но бездонная по глубине наивность, вполне родственная его безобразной наружности… Чего хотел этот странный человек, и почему его деятельность есть поворотный пункт во всей истории греческого духа? Этот человек хотел понять и оценить жизнь. Вот, по-видимому, его роковая миссия, то назначение, без которого немыслима была бы ни дальнейшая античная жизнь, ни века последующей культуры. Кто дал право понимать и оценивать жизнь? И не есть ли это просто даже противоречие – понимать и оценивать жизнь?.. Но Сократ – поставил проблему жизни, набросился на жизнь как на проблему И вот померк старинный дионисийский трагизм; прекратилась эта безысходная, но прекрасная музыка космоса, на дне которого лежит слепое противоречие и страстная, хотя и бессознательная музыка экстаза. Сократ захотел перевести жизнь в царство самосознания Он хотел силами духа исправить жизнь, свободу духа он противопоставил самостоятельным проявлениям бытия, и отсюда – это странное, так несовместимое со всем предыдущим, почти что негреческое, неантичное учение о том, что добродетель есть знание, что всякий желает только собственного блага, что стоит только научить человека, и он будет добродетельным… Это на первый взгляд чудовищное учение таит в себе превращение жизни в самосознание, живого бытия в логику, и античность пошла за Сократом. Тут не было чего-нибудь негреческого или антигреческого, как мог бы иной подумать. Но это не было тем наивным и безысходным трагизмом, когда в преступлениях Эдипа, оказывалось, некого было винить и когда на душевный вопль о том, почему страдал Эдип и почему ему суждены самые преступления, не было ровно никакого ответа, и бездна судьбы величественно и сурово безмолвствовала. Сократ первый захотел понять жизнь. Музыкально-трагическую безысходность бытия он захотел расчленить, разложить по понятиям, и с этим полуфилософским, полусатировским методом он наскочил на самые темные бездны…Сократ производит впечатление какого-то первого трезвого среди всех, которые были поголовно пьяны. Прекрасную аполлоновскую явь трагического эллинского мира, под которым бушевала дионисийская оргийность, этот безобразный сатир, этот вечно веселый и мудрый, легкомысленный и прозорливый Марсий превратил не во что иное, как в теоретическое исследование, в логический схематизм. И разве не затрещало здесь самое последнее основание трагизма? Разве есть трагедия у того, кто ошибается только по незнанию, а если бы знал, то и не ошибался бы?». «…Сократ был вечно добродушен и жизнерадостен. И не тем бесплодным стариковским добродушием он отличался, которое многие принимают за духовную высоту и внутреннее совершенство. Нет, он был как-то особенно ехидно добродушен, саркастически добродушен. Он мстил своим добродушием. Он что-то сокровенное и секретное знал о каждом человеке, и знал особенно скверное в нем. Правда, он не пользовался этим, а, наоборот, покрывал это своим добродушием. Но это – тягостное добродушие. Иной предпочитает прямой выговор или даже оскорбление, чем эти знающие ужимки Приапа, от которых неизвестно чего ждать в дальнейшем… Его восторженный ученик Алкивиад так и говорит: “Всю свою жизнь он постоянно подсмеивается над людьми, шутит над ними” (Conv. 216е). А в результате этого, по словам того же Алкивиада, у его собеседника “сердце прыгает гораздо сильнее, чем у человека, пришедшего в исступление, подобно корибантам”, и “слезы льются от его речей” (215de)…Приказывают без словопрения. Если стоять на почве ранней и строгой классики, на почве гераклитовской афористики, то, можно сказать, истина вообще не доказывается и не нуждается в доказательствах. Доказательства обременительны для истины, суетны в своем существе, унизительны для истины. Доказательства – это дурной тон для истины, вульгаризация ее стиля. Доказательства – неаристократичны, общедоступны; в них есть пошловатость самодовольного рассудка… Сократ был неспособен к гераклитовской трагедии вечного становления, и эсхиловских воплей о космическом Роке он не понимал. Но он выработал в себе новую силу, эту софистическую, эротическую, приапическую мудрость, – и его улыбки приводили в бешенство, его с виду нечаянные аргументы раздражали и нервировали самых бойких и самых напористых. Такая ирония нестерпима. Чем можно осадить такого неуловимого, извилистого оборотня? Это ведь сатир, смешной и страшный синтез бога и козла. Его нельзя раскритиковать, его недостаточно покинуть, забыть или изолировать. Его невозможно переспорить или в чем-нибудь убедить. Такого язвительного, ничем не победимого, для большинства даже просто отвратительного старикашку можно было только убить. Его и убили…Трудно понять последние часы жизни Сократа, описанные с такой потрясающей простотой в платоновском “Федоне”, а когда начинаешь понимать, становится жутко. Что-то такое знал этот гениальный клоун, чего не знают люди... Да откуда эта легкость, чтобы не сказать легкомыслие, перед чашей с ядом? Сократу, который как раз и хвалится тем, что он знает только о своем незнании, Сократу – все нипочем. Посмеивается себе, да и только. Тут уже потом зарыдали около него даже самые серьезные, а кто-то даже вышел, а он преспокойно и вполне деловито рассуждает, что вот когда окостенение дойдет до сердца, то – конец. И больше ничего.Жуткий человек! Холод разума и декадентская возбужденность ощущений сливались в нем в одно великое, поражающее, захватывающее, даже величественное и трагическое, но и в смешное, комическое, легкомысленное, порхающее и софистическое.Сократ – это, может быть, самая волнующая, самая беспокойная проблема из всей истории античной философии».Загадочность этого явления проистекает из того, что Сократ выглядит неким предвестником монотеизма, авраамического Откровения на языческой почве. Это не значит, что он выразил Откровение. Но он словно предчувствовал его приход. Как раз в его эпоху Палестина озарялась бурными вспышками пророческого пламени. Здесь есть что-то от ясперовской концепции «осевого времени», согласно которой в разных местах земного шара происходят трансформации, которые внешне не связаны друг с другом, но внутренне находятся в загадочном единстве из Wahlverwandtschaften.Ведь что, по существу, означает сократовская концепция добродетели как знания – совершенно негреческая, как справедливо указывает Лосев? Это ведь точка зрения монотеизма, который говорит нам, что спасение достижимо только через знание Откровения (в исламской традиции есть специальный термин «джахилийя», буквально означающий «невежество», которым обозначается весь период до ниспослания Откровения).В Сократе есть нечто от героя – не в нашем, а в исконном греческом смысле этого слова. Герой обычно кладет начало новому – полису, технологии или искусству, - тем самым выпадая из традиционных рамок, знакомых лишь с циклическим воспроизводством архетипов. Основав рациональный метод и Критику, Сократ заглянул в очень далекое будущее.Даже странная внешность этого человека имела что-то героическое. Ведь греческие герои наделены